Глава 1
Изгнание
Слово Севастополь имело и имеет какую-то особую притягательность для
русского сердца. Здесь, на этих берегах, отвоеванных у турок, возводил
крепость легендарный Суворов. Под толщей воды погребены корабли
русской эскадры, преградившей путь интервентам в дни героической
обороны города. Да куда ни брось взгляд, все помнит о славной старине,
покоящейся на костях русского матроса, мужика-трудяги.
Однако в эти ноябрьские дни 1920-го года мало кого в Севастополе могли
заинтересовать исторические выкладки или экскурсионные маршруты.
Пустынны улицы города, продуваемые ветрами, заколочены витрины
магазинов, леденеют дула старинных орудий, тупо и страшно смотрящих в
серый, задернутый туманом простор. Причалы города завалены
брошенным имуществом, какими-то картонками, солдатскими «сидорами».
Бродят беспризорно табуны коней.
Толпы народа с какой-то угрюмой поспешностью, с тихим нарастающим ожесточением грузились на корабли отходившей от причалов русской эскадры. Все перемешалось: солдатские шинели и пальто беженцев, рясы священнослужителей и гимнастические курточки, шляпки и папахи, малахаи и фуражки.
Гомон голосов:
-Прощай, мать-Россия!
-Даст Бог, увидимся!
-Господин капитан, а когда отходим? Уже гром орудий слышен!
Вот донская казачья сотня с пьяным ухарством вкатывает на палубу бочонок
с вином:
-Эх, гуляй, ребята, поминай Дон-батюшку!
Старая Россия в лице остатков белой армии Врангеля и десятки тысяч тех,
для кого жизнь завершалась, уходили навсегда, к чужим берегам, прощаясь,
оплакивая прежнюю жизнь, рухнувшую навеки, растворившуюся в пучине
кровавой междоусобной бойни.
Недостроенный танкер «Баку», спешно приспособленный под транспортник, тяжело отошел от причала, переполненный людьми. Плач, нервный смех, тяжелая мутная волна, качнувшая судно.
Высокий, плотный человек в шинели горного ведомства, повернул голову к своей жене, черноглазой женщине, раскрасневшейся на ветру и закутанной в теплую пелеринку по самый нос, шестилетней дочери, в радостном изумлении, таращившей глаза на обилие народа, красок, соцветие запахов и голосов . Мужчина произнес с напускной бодростью:
-Вот так, Веры мои! Одни вы у меня остались. Надежды, сказать честно,
имею мало. Любовь моя — вы!
И внезапно, он резко отвернулся, дабы не показать, что на широком мужественном его лице со следами оспы выступила слеза. Жена, поняв мужа, обняла его за плечо:
-Аполоша, милый, ну будет! Не одни мы, в изгнание идем. Россия с нами на Голгофу всходит!
Дочь, девятилетняя Верочка, вдруг повела своими черными, удивительно
живыми глазами и не по возрасту рассудительно произнесла, стараясь
подражать интонациям матери:
-Ничего! Будем жить!
Это прозвучало так, что сидевший на складном стульчике священник в потрепанной рясе, произнес:
-Спаси, Господи, люди твоя! Устами младенца истина глаголет!
А затем внезапно обернулся к мужчине:
-Извините, господин.. вы, случаем, не в должности бакинского губернатора состояли? Лицо мне.. простите великодушно, знакомым кажется.
Мужчина ответил равнодушно, видимо, погруженный в свои мысли:
-Бывший вице-губернатор бакинский. Совершенно верно, Макаров Апполон Апплонович. Вот и, по иронии судьбы, Ноев ковчег наш, «Баку» именуется. А это жена моя и дочь, обе Веры. Прошу любить и жаловать святой отец. А вы, я так понимаю, настоятелем храма православного под Баку были, в Суруханах?
Священник мелко перекрестился:
— Именно так, Апполон Апполонович. Только вот паства моя разбросана
теперь по морю кровавому, в которое превратила Россию гордыня и злоба
людская.
Они заговорили с теми интонациями, которые порой встречаются в
разговоре людей, не связанных дружескими отношениями или родством, но
имеющих общие воспоминания о том или ином моменте жизни.
Мать с дочерью спустились, порядком продрогнув, в каюту. Каютой это не назвал
бы ни один самый отъявленный враль. Просто перегороженная клетка, где с
трудом можно было разместить вещи: три утлых чемодана и один кофр, — да
расположиться на узеньких откидных коечках. Однако , это было еще
милостью. Из восьмидесяти тысяч человек, уходивших с эскадрой к чужим берегам,
большинство ютились на палубах и в трюмах, страдая от дикого холода,
качки, сквозняков.
Вера Николаевна, положила на крошечный столик небольшой кружок конской колбасы, две еще теплые татарские лепешки и натужно улыбнулась дочери:
-Верочка, иди, покушай, чтобы, не мутило.
Дочь послушно подсела к столу и вдруг произнесла:
-Мамочка, знаешь, я хотела спросить. Слышала, взрослые говорили. Тетя
Лена говорила с офицером одним. Мы больше не вернемся домой, да?
Вера Николаевна, человек взрослый и умный, хотела было подбодрить дочь, но
вдруг ощутила , как пересохло в горле, и тихо произнесла:
-Как Бог нам даст, Верочка, как Господь управит! Что тут предсказать, угадать можно?!
И эта чудовищная, едва сдерживаемая горечь человека, который вместе с
неунывающим отцом, казался еще вчера всемогущим, ударила маленькую
Веру Макарову в самое сердце. Она ничего не сказала, но ненависть к людям
и власти, обрекшим их и тысячи других людей на изгнание, муки и
страдания, ей суждено будет пронести через всю жизнь. И сколько бы не
выпало на долю Веры Макаровой, в замужестве Оболенской, этот разговор,
качающийся борт транспортника, слезы и стон тысяч людей, она запомнит навеки, сохранит глубоко в тайниках сердца, как сохранят на своих бушлатах и
кителях, черноморскую соль матросы и офицеры русской эскадры.
Оказалось, что каюту, и без того напоминающую собачью конуру, придется
делить еще с кем. Худая, крайне изможденная девушка в затрепанной
солдатской гимнастерке, от которой шел запах карболки, и замызганном
переднике с красным крестом сестры милосердия застенчиво опустилась
на узенькое сиденье.
В ее облике сразу поражали живые, необычайно выразительные темные
глаза, высокие скулы и какая-то просительность во взгляде, словно человек,
осознавая лишним свое присутствие, просил безмолвно:«Вы извините, Бога
ради, что я вам мешаю. Я это понимаю, но будьте милосердны, не гоните!»
Ощутив это, Вера Николаевна дружески улыбнулась:
-Вот и компания нам.Все веселее будет. Вы я так понимаю, сестра милосердная, в армии были? А мы Макаровы. Я Вера Николаевна, моя дочь — также Вера. Сейчас
спустится мой муж, Аполлон Аполлонович. А как вас зовут?
Тихо и тяжело выдохнув, девушка едва слышно проронила:
— Софья, Софья Владимировна Носачева.
И вдруг стремительно отвернулась и мотнула головой.
И мать и дочь только спустя мгновение догадались, что их попутчица смертельно
голодна и не в силах оторвать взгляд от еды, лежащей на рундучке.
Однако в силу воспитания и застенчивости, а может, и того,и другого, она, не
в силах попросить кусочек. Макарова старшая всплеснула руками:
-Милости просим к столу нашему, угощайтесь, Софья Владимировна.
Попутчица деликатно взяла кусочек колбасы:
— Спасибо огромное. Уже два дня крошки во рту не было.
Поев немного, она оживилась, и стало ясно, что она еще очень молода. Ей никак не более девятнадцати лет. Из дальнейшего разговора, выяснилось, что Носович, окончившая Бестужевские курсы, пошла милосердной сестрой в Белую армию, после того, как в Астрахани ее вместе с родителями в пятнадцатиградусный мороз выгнали из дома красноармейцы. Вместе с солдатами Добровольческой армии она проделала весь «анабасис» белого движения , переболела тифом и сейчас вместе с другими эмигрантами покидает Россию.
Вера Николаевна деликатно заметила:
-Вы, извините, Софья, но я не заметила вашего багажа. У вас что, совсем нет ничего?
Носович криво улыбнулась:
-То, что на мне. Ну, еще узелок. Два дня назад ограбили лазарет и нас,
сестер милосердных. Что было ценное: спирт и лекарства, — отняли.
Дезертиры какие-то. Хоть спасибо, что не изнасиловали и в живых
оставили.
Вера, вслушивавшаяся в разговор взрослых, незаметно задремала
под мерную качку парохода и гул голосов, доносившийся с палубы.
Что может сниться девятилетнему ребенку, оказавшемуся за гранью привычного
мира вместе с родителями? Что может сниться ребенку, еще толком не
понимающему, но ощущающему, что прежняя жизнь завершается?
Во снах, представал удивительный, оживленный и шумный город Баку.
Здесь с утра под окнами, раздавался рев бродячих торговцев:
-Ха-а-л-ва!! Яблук!! Пе-е-рсик!! Вах, покупай!
Двухэтажные домишки, оживают. Перекличка, перебранка, приветствия:
-Бар дзец, Геворк!
-Салам Аллейкум-Асфар!
-Доброго здоровья, Михаил Васильевич!
-Софа, Софа, опять ты утюг разогреть забыла!
Медлительно и важно отходят от пристани нефтеналивные суда, танкеры.
Фронт совсем недалеко, но люди живущие в славном теплом Баку, у моря ,
пахнущего керосином, привыкли ко всему.
Отец, вице-губернаторБакинский, бывший горный инженер, с утра уходит на работу. А дел у негохватает. Внешность, ну что поделать, у отца совсем не губернаторская. Нет важности и суровости. Он любит пошутить, иногда распевает что-нибудь
типа «Тарьям- тарям, да там, да там!» Да и откуда суровости взяться, если
был в молодости инженер Макаров романтиком, писал стихи, да так
романтиком и остался.
Сама Верочка — любимица как родителей, так и прислуги. Горничная Рафиза, видя как ребенок разучивает на пианино гаммы, одобрительно бормочет из-за двери:
-Вах, пери! Учись, большая ханум, будешь!
И весь этот чудный прекрасный, напоенный солнцем мир начал заволакиваться тучами к 1916-му году. Сперва вчерашние соседи, армяне и азербайджанцы, перестали здороваться друг с другом, потом по городу протекла волна грабежей и убийств. В Баку начали перебрасываться воинские части. Отец все чаще приходил со
службы поздно, стал угрюм.
Когда в России свергли монархию, образовался совет депутатов. Армяне образовали свою партию, азербайджанцы свою. И те и другие, готовы были пустить в ход оружие, припоминая старые обиды времен 1-й русской революции.
Вице-губернатор, пользовавшийся в городе авторитетом, несмотря на то, что его должность была упразднена, категорически отказался стать на сторону одних или других, так же, не одобряя Временное правительство , заявив: «Я служил России, а в
междоусобных склоках, участия принимать не желаю. И Керенского —
душечку, на порог бы, не пустил!»
Потом, после октября 17-го, Баку начал переходить из рук в руки: немцы, турки, англичане, большевики. Одним словом, те, кто был сильней на тот момент.
В конце 1919-го Макаровы, собрав все, что могли унести, перебрались в
Крым, где Апполон Апполонович занял место в какой-то канцелярии. А вот
теперь бегство из России вместе с остатками разгромленной армии.
Мать едва заметным движением поправила одеяло на уснувшей дочери:
-Спи, Верочка! Пусть хоть сны тебе хорошие снятся, если жизнь такая, что не
знаешь, что будет завтра.
Апполон Апполонович, хмуро кивнул головой,
соглашаясь:
-Да уж. Жили, служили, а теперь, уноси Бог, ноги..
Продолжение следует