Олег Бобров. Город, которого нет. Ч.1. гл.2
То, что смутно предчувствовалось очень и очень многими , вошло , как это часто бывает в жизни, совершенно неожиданно.
… 22-го июня дома Воронежа опустели. Люди толпились на улицах, площадях, вслушиваясь в репродукторы, висевшие на столбах. И если обычно толпу, внимающею чему-то, сравнивают с огромным ухом, то в ситуации данной город превратился в одно гигантское сердце, бившееся в такт. И как водится на Руси святой, какая бы ни была власть, какое бы не стояло время, толпы мальчишек с чуть пробивающимися усами, матерых мужиков двинулись к военкоматам.
… Георгий, работавший на заводе, практически не являясь домой, 28 июня пришел рано утром и на вопрос Анны:
–Ты надолго, Жора? — ответил как бы нехотя, через силу
– Пока не знаю, война покажет, Нюра.
Через два часа он непривычно чистый выбритый, обряженный во все новое, поцеловал жену и детей, таращивших на него глаза, и перекинув через плечо сидор, оставшийся еще со времен срочной службы, обычной крестьянской походкой отправился не оглядываясь в сторону военкомата.
Анна глядела ему в спину сухими внимательными глазами, понимая, что муж не оглядывается, потому что не терпит слез.
Шилов вернулся домой через пару часов и, не глядя на Анну, бросил:
– Отказали, завод бронь дал! Что ты будешь делать?
И может быть, в первый раз за время их совместной жизни выругался матом в присутствие жены и детей. Однако принадлежа в той породе русских мужиков, которые и в дни мира и на войне живут по принципу «обошлись без меня и ладно, позовут — все сделаю», он теперь дневал и ночевал на заводе.
Алеша вместе со Степаном так же отправились в военкомат, но что одному, что другому был дан решительный отказ: Степану по слабости зрения, а Тряпочкину из-за хромой ноги. Алеша попытался было возразить, однако, военком, сам горевший в огне Испании и Халхин-Гола, отмел все претензии сухо и деловито:
–Ты, Алексей Ильич, в финскую храбро дрался, знаем. А сейчас, товарищ бывший старшина, какой из тебя боец, с ногой такой? И что снайпером был ты, знаю я. Не подлежишь ты, призыву, и иди, голову не морочь! Вон у меня толпа стоит, человек двести!
… Анна в отличии от многих, настроенных шапкозакидательски, быстрой победы в войне не ждала. Будучи человеком рациональным и мыслящим трезво, она, разговаривая с соседками, лишь качала головой на сетования и оханье:
– Война и есть война, бабы милые! Что людям то и нам. Все мы от веку вдовы да солдатки. Так уж по жизни у русских ведется. Мужики там, а мы здесь, вот и фронт!
Однажды, когда уже стояла глухая осень и стало известно, что Москва на осадном положении, Анна, разместившая в гостинице эвакуированных и командированных с фронта, устало возвращалась домой, транспортируя по обыкновению детей, трехлетнюю Нину за руку и в обнимку двух годовалого Олега. Трамвай в пору эту уже не ходил, и оставалось надеяться лишь на свои ноги.
Город , объявленный на военном положении, был затемнен, в переулке слышалась переклички часовых, охранявших вокзал. Все стало таким привычным , страшным и обыденным, за какие-то считанные месяцы. Ее обогнала полуторка, и высунувшийся из кабины, вихрастый сосед по улице, дальняя родня, Ванька Журавлев крикнул:
–Теть Нюр, садись , подкину!
Он по-уличному именовал Анну «тетей» хотя был младше всего на десяток годов.
Анна на предложение откликнулась охотно и первым делом погрузила в кабину, полусонных детей.
Витька, когда они миновали Ботанический переулок, не выдержав, похвастался:
— Я, теть Нюра, ухожу через два дня! На фронт. Бронь сняли! Эх и дадим фрицам прикурить!
На его безусом лице читался такой телячий восторг, что Анна , уставшая до предела и не собиравшаяся много говорить, сухо бросила:
-Ты, Аника-воин , не храбрись раньше срока. Война — это тебе не танцульки с девчонками.
Однако Витька до войны отлично игравший на аккордеоне, завсегдатай танцплощадок, лишь рассмеялся:
– Эх, тетя Нюра! Раз живем, помирать так с музыкой.
Когда она подходила к дому, то собиравшиеся перед сном обычно поболтать соседки дружно загалдели:
– Анюта, здравствуй!
– Что там нового? Есть новости какие?
Анна пожала плечами:
– Да все так же, все по-прежнему. Война и есть война. Наших жмут черти немые. Наши им дают жизни! Людей уже размещать негде. Какие-то приехали, кроме военных, инженера штатские. Впрочем, не нашего ума дело. Сейчас я детей уложу, бабы, да выйду к вам.
… Когда все уже расходились, сестра Катерина осторожно тронула ее за рукав:
— Ань, слышишь, Сашка–то, Ильин, с фронта вернулся. Говорят по ранению, отвоевался. Сейчас на Коминтерн, мастером устраивается. Жив, судьба хранила. Вот как кому судьба, карты сдает.
Анна помолчала несколько мгновений, а затем тихо и жестко произнесла:
— Ну, Бог ему, судья. Пусть живет, если сможет.
И не прощаясь, пошла калитке…
Сашка Ильин, мастер с завода имени Коминтерна, жил на другой стороне Клинической улицы, был членом райкома партии, коммунистом всеми фибрами души. По общему и единогласному мнению, именно он написал или, может быть, подписал донос, который вычеркнул из списка граждан великой державы Константина Гавриловича Крутцких, одновременно перечеркнув все надежды на будущее Анны и всех остальных членов семьи.
… Читатель, будучи голопятым мальчишкой, я в начале семидесятых застал на нашей улице этого человека. Он был достопримечательностью, городским сумасшедшим вместе с местной самогонщицей Сипахой, которая, наглотавшись собственного зелья, бродила с матерными песнями по улицам района, походя на ожившее чучело, сбежавшее с огорода у нерадивого хозяина.
Ее завывания было слышно издалека:
– Я теперь не прачка,
Белье не стираю!
Я хожу по пляжу,
Глазками моргаю!
Городской сумасшедший, в прошлом активный коммунист-активист, гулял по улицам, полуголый в любое время года, грызя ложку деревянную, висевшую у него, на груди. Мы, голопузая детвора, не упускали случая посвистеть ему вслед и погорланить.
Однажды бабушка, не смотря на то что любила нас с сестрой всем сердцем, отодрала хворостиной обоих и с каким-то сердечным надрывом сказала:
– Не «именничайте», деточки, привычке не имейте. Может он донос подписал, заставили, да теперь и совестью мучается. Время такое было — не подпишешь, сам в тигулевку сядешь!
… Георгий явился домой лишь под утро. Он каким-то чужим взглядом окинул так знакомые стены, нехитрое убранство, фотографии в рамочках, и ничего не сказав, сел за стол. Анна, решив ничего не спрашивать, пока муж, не бывший дома уже двое суток и смертельно уставший, не поест, молча выставила на стол пшенную кашу с пайковой тушенкой и положила два ломтя хлеба на тарелку. Георгий ел не спеша, тщательно все пережевывая, как обычно едят сильно уставшие, голодные люди. И лишь выпив кружку компота из сухофруктов, он тихо, но веско произнес:
— Так, Анюта, завод эвакуируют. Нам на эвакуацию дан всего месяц! Немцы-то уже и Орловскую и Курскую области подмяли. Под Липецком остановили их. Да надолго ли? И у меня предписание с заводом выезжать. Куда, спросишь? Сам не знаю толком.
Анна, чуть прикусила губу:
– Жора, а мы?
Шилов сморщился, как от зубной боли:
– Город на положении прифронтовом, сама знаешь!
Было видно, как ему, здоровому, сильному душой мужику, тяжело говорить жене, что вынужден он, оставить ее и малых детей одних здесь на милость судьбы.
Однако он пересилил себя и уже более твердо закончил разговор:
– Когда мы выезжать будем, ты с ребятами давай на Дунай эвакуируйся. Там может безопасней будет! Я с Колей Карасем договорился. Его-то жена с детворой через пять дней к родне в Задонск уедут.
Со стороны это казалось бы тарабарщиной, но супруги поняли друг друга прекрасно. Дунайской улицей назывался район, прилегавший к пустырям в пяти километрах от Клинической.
Там еще сохранились кое-где бывшие купеческие особняки с крепкими сводами и подвалами, там был шанс уцелеть в случае бомбежки или обстрела. А Карасем по-уличному именовали фрезеровщика Карасева из того же цеха, в котором работал Георгий. В бывшем особняке, половину которого занимал до войны заводской клуб, а половину жилой сектор, Карасев, сосед Анны, по селу и квартировал.