Долгое время принято было считать, что кубанские степи и Северный Кавказ представляли собой всего лишь вольные необжитые просторы, где разбойная лихость и сила оружия решали все. А продвижение русских на Кавказ, создание наместничества надели колодки на шею свободолюбивым горцам. Затем времена изменились, и модной стала теория, что только приход Советской власти дал свободу воли угнетенным нациям. Истина, как водится, оказалась где-то в середине.
Что может вспомнить современный читатель из описаний Северного Кавказа, Кубани и Прикубанья? Конечно же, Толстого с его «Хаджи-Муратом», Кавказскими рассказами, великолепнейшей повестью «Казаки», Лермонтова с его «Героем нашего времени», иногда вызывающим головную боль еще со школьной или вузовской скамьи. Ну, может, еще пару-тройку писателей. И все. Можно рассуждать и так и этак, но не подлежит сомнению, что именно продвижение России за Большой Кавказский хребет привело к мощнейшему культурному сдвигу в сознании кавказских племен, к их приобщению к отечественной, а, в конечном итоге, и к мировой культуре.
Всего один пример. В несравненном «Хаджи-Мурате» гордый наиб, бежавший из стана Шамиля к русским, обласкан наместником, живет среди русских офицеров. Он спокоен, невозмутим, полон достоинства. На вопрос, что больше всего ему понравилось, он отвечает коротко: театр, итальянская опера. Мало того, достаточно вспомнить что на протяжении века XIX, в самые острые моменты борьбы за Кавказ, все русские наместники, люди военные, что называется, строевые: Ермолов, Паскевич, Барятинский, Муравьев-Карский, Воронцов, Великий князь Михаил Николаевич считали долгом своим и прямой обязанностью покровительствовать культуре. Например, первые общества любителей театра и изящной словесности возникли еще при Алексее Петровиче Ермолове, а знаменитый Кубанский казачий хор начал свое триумфальное шествие по миру, в 1811 году…
Чудо театра, которого мы коснулись, не обошло стороной и славный город Екатеринодар, вознесшийся над берегами Кубани еще во времена прославленной императрицы, чье имя он и получил. Первоначально театр в кубанской столице был деревянным, затем стал каменным, так как являлся предметом особого покровительства русских наместников по мере сдвигания все дальше русско-турецкой границы. И какой же театр, тем более на горячем, чутком к песне и танцу, юге без местных легенд, истории, на глазах превращающейся в былину?
Вот и сторож екатеринодарского театра отставной казак Никита Козубов и был в Екатеринодаре одной из таких достопримечательностей. Донской казак, ходивший вместе с легендарным казачьим генералом Яковом Баклановым на Чечню и Дагестан, был тяжело ранен в одной из бесконечных стычек с горцами и, выписавшись из Пятигорского лазарета, полностью отставлен от службы. Домой, в родную станицу Семикаракорскую, возвращаться Никита не захотел. Будучи в лихой своей молодости первым плясуном и песенником в станице и в полку, остался сторожем при Екатеринодарском театре. И что удивительного в том, что ему, ставшему почти за двадцать лет театралом и ценителем изящных искусств, так понятно было стремление юного Дмитро Шаповаленко быть артистом, поступить в знаменитый Кубанский казачий хор.
Невысокого роста, юркий, чуть прихрамывающий театральный сторож сочетал в себе, казалось бы, несочетаемое. С одной стороны, он знал и Пятигорск, и Екатеринодар, как свой карман. Мог достаточно живо и даже здраво рассуждать о театре, до страсти петь и слушать казачьи песни, любоваться плясками горцев и казаков. С другой же — был завзятым любителем кизлярки и арака. А, выпив, становился резок в суждениях и прямолинеен. Его стараниями и, если можно так сказать, по его протекции Шаповаленко был устроен рабочим за сценой в Екатеринодарский театр. Кров свой Дмитрий обрел под одной кровлей со старым донцом, рассудившим, что парню идти некуда, а вдвоем веселее коротать вечера. Часто, когда спускались сумерки и зажигались светильники, два казака садились за стол в сторожке Козубова и сторож, опрокинув пару чепурок вина, начинал чуть философски излагать свои взгляды своему молодому собрату по жилью. Обычно, чуть откашлявшись, Никита оглядывал свое жилище, которое по стародавней привычке именовал куренем.
— Ты вот, вьюнош, думаешь, що театра — это сгоцал по сцене чириками, свыл, что ни то, и усе? Молод ты еще, меня, дида старого, слухай. Я-то в полк ушев к генералу Бакланову, царствие ему небесное, чуть тебя постарше був.
Да-а. Повидав и Кавказ, и Россию, и землю Турецку. Так вот що тоби скажу. Артист это не просто так. На иного смотришь — в жизни-то человечишка дрянь дрянью, пальтишко на нем як на старце (нищем), пьет горькую, так как иной казак не умиить. А на сцену выйдет — королей да генералов грает. Да как сын вражий грает-то. Смотришь и дивуешься. От оно як, сынку.
Дмитрий, обычно в таких случаях внимательно слушавший своего наставника, поводил русой головой и спрашивал:
-А что, дядька Микита, легко ли в артисты пробиться? Я вот песнячить да танцюваты умею гарно.
Сторож хмыкал чуть снисходительно.
— У артисты? Будешь ще артистом, хлопчэ. Ось увидишь. Рыжий сор (так он на свой манер именовал постановщика) — он тут, у тиятре-то, царь и атаман. Усе может. Вот ты, главное дило, тянысь, хлопче. Службу неси. А там… Бог милостив, казак не без счастья. И мени слухай, коли гутарю.
А службу Дмитрию нести пришлось действительно не шибко и тяжелую, но требовавшую порой и силы физической, и внимательности. Вместе с другими рабочими сцены, в массе своей отставными солдатами местной воинской команды, он ставил декорации, таскал мебель, зажигал в нужный момент шандалы, иногда изображал за сценой гул толпы или волновал занавес, символизирующий морскую волну. И, будучи от природы сметливым и наблюдательным, мог лишний раз убедиться не только в правоте слов своего наставника, но и увидать мир театра, такой чарующий изнутри.
Режиссер театра Павел Степанович Бодий действительно был в театре царем и Богом. Он распределял роли, смотрел за ходом репетиций, надзирал, когда в том была надобность, за поведением актеров и актрис. Внешне флегматичный невысокий полный режиссер просто с утра до вечера перемещался по своей вотчине, покрикивая, похваливая, ругаясь, делая замечания. Его можно было слышать в разных уголках и на разные темы. То и дело неслось:
— А где это у нас Василий Филимонович? Сейчас прогон финальной сцены. Там фрагмент один со смертью княгини отточить должно. Что, опять? Как допустили? Я же приказал до премьеры ни капли? Ой, боже ты мой! Ну, поднимайте его! Как хотите, так и поднимайте!
Или неслось из-за кулис:
— Куда вы смотрели? У вас что, любезный, косоглазие? Ах, у вас его нет? Тогда, видимо, оно у тех, кто ставил декорацию? Почему стену замка перекосоротило, словно его уже приступом брали? А почему в графских апартаментах камин щербатый? Граф изволил палить в него из пистолета? Ах, нет? Быстро все исправить!
Несмотря на то, что он был деспотом на репетициях, и после его распеканий примы падали в обморок, а актеры начинали скандалить, крича о каторге, на которую обречены, постановки театра и в самом деле были известны за пределами юга страны. Такие гении сцены, как Садовский, Каратыгины, Щепкины с удовольствием давали представления в Екатеринодарском театре, будучи на гастролях на юге. Сам великий Голицын, основатель первого русского профессионального хора, давал здесь на сцене концерты.
А пьесы ставились самые разные. От Островского, покорившего русскую сцену, до античности и европейской классики. Обстоятельство, казалось бы, маловажное, но именно ему предстояло сыграть одну из главных ролей в судьбе нашего героя…
Весь город ждал приезда наместника. По этому случаю готовилась постановка пьесы из времен античности: «Леонид и персы». Режиссер буквально выжимал из труппы все возможное и невозможное, крича:
— Здесь храм искусства! Кто не может служить в нем, может идти в балаган, корчить рожи на потеху зевакам!
Но оказалось, что великий князь задерживается в пути, а билеты уже раскуплены публикой. И, как назло, обнаружилось, что для двух финальных сцен, сцены битвы в Фермопильском ущелье и гибели 300 спартанцев, не хватает массовки, мало статистов. Солдаты местной воинской команды, обычно охотно включавшиеся в жизнь театра за полтинник и чарку водки, были, по большей части, разобраны градоначальником для приведения столицы Кубани в надлежащий вид. И Павел Степанович решил, что необходимо задействовать будет рабочих сцены. Их роли, в принципе, были не сложны. Стоять в доспехах за спиной царя Леонида, потом по сигналу грудью преградить персам путь через Фермопилы и геройски погибнуть. Взгляд Бодия упал на Шаповаленко, и режиссер довольно крякнул:
— Атлет! Вот то, что мне и нужно. А ведь это находка! Юный воин, готовый прикрыть грудью царя в последнем бою. Умереть, но не отступить!
… Дмитрий стоял в первом ряду за спиной бесстрашного царя Леонида. Чуть чесалась грудь под жестяным панцирем, он был заворожен действием. Вот оркестр ударил в смычки. Негромкая музыка, пропел кларнет, призывая в атаку. Пролог к финалу. Прощальная речь Леонида. Гремя доспехами, пошли в атаку воины Ксеркса, гвардия «бессмертных». Суфлер тихо подал команду спартанцам: «Вперед»! И кубанский казачок забыл обо всем. Сейчас он видел только врагов, сейчас он готов был сражаться за родную Спарту. Две стены воинов с лязгом столкнулись. Замерла публика. В тот же миг, отбросив щит и копье, рослый спартанский фалангист врезался в надвигающуюся стену персов, работая кулаками, словно ветряная мельница. Трое «бессмертных» просто улетели в сторону кулис, попытавшийся взмахнуть копьем Леонид получил такой удар по уху на замахе, что потерял шлем. В восторге рявкнула галерка, охнули дамы, бурно зааплодировали мужчины-зрители, решив, что таков замысел режиссера. Бодий, наблюдавший за представлением из-за кулисы, выпучил глаза!
На сцене разгоралось самое настоящее побоище. Решив, что надо действительно драться, статисты, в массе своей отставные солдаты, потоптавшись, с ревом «Ура!» ринулись в рукопашную, отбрасывая щиты и мечи. А впереди всех бился, добираясь до перепуганного царя Ксеркса, огромный спартанец, сметавший всех, кто стоял на его пути. И, заглушая шум побоища, неслось: «Бей их, казаки! Круши не виру!»
Суфлер в своей будочке растерялся настолько, что испуганно нырнул вниз, когда перед его носом затопали ноги дерущихся. Публика повскакала с мест. Не выдержав, помощник режиссера гаркнул так, что было слышно в зале: «Занавес давай! Мать твою черт, занавес! »
… Прошло два дня. В комнате режиссера сидели Бодий и антрепренер театра Александр Васильевич. Потягивая минеральную воду, режиссер сокрушенно крутил головой.
— Ну, такого за тридцать лет служения театру отроду не видал. Вы только представьте, что натворил этот Вырвидуб?!? Он, видно, всерьез вообразил, что он на майдане, и пошел стенка на стенку. Десятерым из массовки примочки были вынуждены ставить. Бороду Ксеркса потом наши в яме оркестровой! «Царь Леонид» ходит с опухшим ухом и требует повысить ставку и оплатить визит к врачу!
Собеседник хмыкнул:
— Так ведь святая сила искусства! Аншлаг! Небывалый! Публика за неделю до нового представления билеты раскупила!
Бодий сморщился.
— Да к чертям такой аншлаг! Декорацию проломили! Два шлема в зал улетели! Как вам угодно, батенька! А больше я ни на сцену, ни за сцену этого Еруслана-Богатыря не выпущу! Пока он мне и правда театр не разнес!
И, чуть помолчав, бросил на стол газету.
— Да вот, полюбуйтесь сами. Заметка «Во славу Древней Спарты». Вот-с, читайте: «На днях в здании местного театра состоялась премьера. Несомненно, режиссерской находкой было решение произвести финал античного действа в народном русском духе, «размахнись рука»». Да-с-с… Дальше можно и не читать. Меня сегодня к наместнику вызывают. Я думаю, что ему уже доложили обо всем!
Великий князь пребывал в хорошем расположении духа. Он поприветствовал Василия Степановича и хмыкнул:
— Наслышан, Бодий, о твоей премьере. Где ты взял такого «спартанца»? Он историю, видать, на сцене переиграть захотел? Да такой в бою один пятерых кулаками погонит!
Поняв, что гроза миновала, служитель Мельпомены сокрушенно развел руками.
— Ваше высочество, он из казаков. Пришел в хор казачий. А тот на гастролях был. Вот и взяли его рабочим сцены. Так он так проникся духом театра, что всерьез побоище устроил.
Великий князь покрутил головой.
— Казак, говоришь? В театр уверовал?
И внезапно разразился хохотом. Надо отметить, что Михаил Николаевич, будучи полжизни при армии, сам смиренностью нравов не отличался и толк в кутежах, боях и драках знал. Поэтому, отсмеявшись, уже серьезно сказал:
— Значит, говоришь, казак? В артисты поступить захотел? Из дому ушел? Ну вот и что ты дальше думаешь?
Бодий вздохнул:
— Увольняйте, Ваше сиятельство, на сцену не пущу его больше! Да от него в театре все как от черта шарахаются!
Наместник по-солдатски лапидарно произнес:
— Тогда глянь его. Ежели голосист да боевит… Ко мне, в Кубанский хор казачий! Коли пень безголосый, то в 1-й Хоперский линейный пойдет, службу нести. Все. Свободен, Бодий! И без твоего мордобойца дел хватает.
Дмитрий сокрушенно вздохнул.
— Вот, дядька Никита. Режиссер зовут к себе. Не иначе, погонят меня в шею из театра. Старик, прихварывавший последнее время, приподнялся с лежанки, потирая искалеченную ногу.
— Та не робей, казачэ! Семи смертям не бывать! Иди уж. Василий Степанович гневен, да отходчив. Обомнется, усе пройдэ.
Режиссер был не один, рядом сидел антрепренер и два музыканта. Один держал скрипку, второй — казачью балалайку, в просторечии именуемую травянкой. Бодий чуть иронически хмыкнул:
— Пришел, Ермак Тимофеевич? Ну вот что, Дмитрий. Как по батюшке? Александрович? Ну-ка, спой что-нибудь казачье!
Ожидавший чего угодно, Шаповаленко набрал полную грудь воздуха. Музыканты тронули струны. И понеслась старая казачья песня, что досталась ему в наследство еще от дедов-прадедов, костями своими засеявших эту благодатную землю. Когда смолк последний аккорд, Бодий покрутил головой:
— Голос есть! Слух есть! Петь не умеешь! Чего ты орешь, как на майдане, казак?!?
И он очень похоже передразнил:
— «Кличет казаченек, атаман! Ай да батька атаман, да на круг, на честной майдан«! Так шарманщики на улицах орут: «Углей, углей!»
И чуть помедлив, добавил:
— Вот в хоре тебя петь научат! Сам Великий князь тебя в хор казачий берет! Но смотри там…
И видя, как расплылся парень в счастливой улыбке, уже добродушно промолвил:
— А ведь ежели с панталыку не собьешься, толк из тебя будет! Ну, ступай, собирай свой шурум-бурум!