Олег Бобров

Глава из романа «Созвездие Ковшова»

Пожалуй, в истории человечества не было периода документально зафиксированного, когда бы люди старшего поколения — писатели, философы, политики и просто обыватели, не смотрели бы на новую эпоху с укоризной, не склоняли бы молодежь за то и за это: за безнравственность, отсутствие идеалов, буйность нрава и разгульность души. И если такие нарекания в адрес поколения, только еще расправляющего крылья, слышались достаточно часто во время относительного благополучия, то что было говорить о эпохе, следовавшей за войнами и социальными катаклизмами?

Любой несведущий человек, послушав со стороны, решил бы наверняка, что, к примеру, советская молодежь начала 20-х годов — прибежище всех мыслимых и немыслимых пороков, самых жутких веяний, посеянных недобрым ветром перемен, в неокрепших душах и головах молодежи.

Однако счастье молодости и выражается не в последнюю очередь в том, что юность очень мало обращает внимания на советы, сетования и рассуждения старших. Юность, расправляя крылья, как правило, убеждена, что открыты впереди все дороги, что старики — те, кому за тридцать — ретрограды и консерваторы.

Компания молодежи, появившаяся в столичной пивной на улице Мясницкой, соответствовала именно тому типу молодых людей, на которых чаще всего падают нарекания и укоризненные взгляды. По шумному говору, бойкой речи, то и дело прерываемой взрывами хохота, смешочками и поддразниваниями, можно было сделать вывод, что четыре молодых человека, в полурасстегнутых рубашках и прогулочных брюках — представители интеллигенции, той самой категории советских людей, которая еще не утратила за годы революции и гражданской войны способности мыслить, выходя за рамки установленных форматов, и искать свои пути в быту, работе и в творчестве, не слишком опасаясь государства. Появившаяся в пивной компания с ходу заказала московского пива «Тип-топ», воблы и извозчичьей колбасы, и в ожидании заказа уселась за столик, оглядывая стены, расписанные в лучших традициях авангардизма и неореализма.

В самом деле, на неопытного человека заведение могло бы произвести негативное впечатление. Разрисовывавшие стены художники-авангардисты, по всей видимости, являлись сторонниками «чистого, нового искусства» и «конструктивизма», как они понимали его сами. Поэтому отнеслись к делу с душой. Прямо с порога, на того, кто входил в заведение, таращился монстр ярко-зеленого цвета, имевший вместо глаз два ярко-синих кубика. Остряки утверждали, что это советский дух питейный, пришедший на смену старорежимному «зеленому змию», незримому спутнику и идейному вдохновителю всех пьющих. Другие стены были украшены не менее лихо. На одной был отображен символ пролетариата — огромный кувалдообразный кулачище, на другой — некий кривоногий уродец, того типа, который именуется в просторечии «жуть на двух ногах», со зверским выражением на искривленной, словно от зубной боли физиономии, размахивал кувалдой. Было не совсем ясно, то ли эти персонажи напоминают посетителям о белой горячке, то ли взывают к пролетарской сознательности.

Однако молодые люди, не смутившись встретивших их монстров, продолжили свой развеселый разговор. Самый горластый и предприимчивый в компании — парень лет 24 — х, которого друзья именовали «Ковш», не мог не обратить на себя внимание в любом коллективе. Во-первых, потому что при сравнительно небольшом росте он был очень широк в плечах и, видимо, хорошо развит физически, во-вторых, «Ковш» был огненно-рыж, и его кудрявая шевелюра, стоявшая дыбом, создавала впечатление, что он ходит в огненном венце над головой. Кроме того, как многие рыжие, он был белокож и имел глаза ярко-зеленого цвета. Что удивляться, что он был приметен в любой толпе.

«Ковш» или, ежели быть официальным,- Арсений Васильевич Ковшов — несмотря на свою экзотическую внешность и буйный нрав, обладал, тем не менее, профессией серьезной. Он два месяца назад окончил медицинский институт и теперь работал в подмосковной больнице хирургом. Ну, сказать честно, «работал хирургом», значило бы преувеличить. На первых порах, он курировал палату с нетяжелыми больными, ассистировал при операциях, с ухмылкой слушал рацеи старших товарищей, а в выходные дни с превеликим удовольствием отводил душу в компании трех приятелей: поэта и прозаика Никифора Александрова, только что ставшего членом знаменитого РАППА (объединения писателей), художника Василия Сидорова, надеявшегося в ближайшее время поменять рокочущую фамилию «Сидоров» на истинно пролетарскую, скажем, Знаменосцев или Пламенный. Это его стремление вызывало к жизни массу подначек и шуточек, например, товарищи именовали его не Василий Пламенный, а Вася Племенной, не Знаменосцев, а Вольдемар Гореносцев. Впрочем, щуплый, незлобивый поэт, носивший на носу очки с толстенными стеклами, не обижался ни капли, сам смеясь первым над выходками приятелей. Четвертым в этом славном коллективе был гравер из ювелирной мастерской Николай Пенкин, покинувший свою родную деревню на Ярославщине и явившийся в Москву в поисках доли лучшей, чем судьба землепашца-крестьянина. Пенкин был высоченного роста, чуть согнут, словно удилище, и по-крестьянски немногословен. С исконной прижимистостью земледельца, он стремился придержать копейку, если просили выручить финансами, скрипел всеми суставами, словно бюрократ, морщился, вынимая деньги из кармана, но никогда не отказывал. Его жадноватость, малоразговорчивость и ярославский диалект служили предметом для постоянных шуточек и острот, на которые он реагировал с тяжелодумностью гири.

Сделав по глотку темного пива, пахнувшего поджаренным хлебом, приятели продолжили беседу. Ковшов, молодецки взмахнул рукой, на кисти которой была грубо вытатуирована вязью буква «А» — память о беспризорной юности:

— Вот такие дела, товарищи, представители интеллигенции-полуинтеллигенции. Время, позвольте заметить,- он, выпучил глаза с преувеличенным старанием,- время суровое и творить , знаете ли, даже когда веют знамена новой эпохи, следует с пониманием нужности момента!

С полуслова поняв его, приятели принялись смеяться, видимо, воскрешая тот развеселый импульс, который сопутствовал им на улице. Низкорослый, смешливый Александров, поперхнулся пивом и пустил фонтан из носа, чем усугубил всеобщее веселье. Когда спазм прошел, начинающий писатель и вытер веселые слезы:

— Ой, ребята, я не могу! Это же надо додуматься-то было!

А история, повергшая молодых людей в такой ажиотаж, могла заставить засмеяться самого мрачного человека. Дело в том, что новые веяния не могли не коснуться таких жизненно важных для столицы сфер, как архитектура и быт. Злые языки говорили, что у замороченного подселениями, уплотнениями и коммуналками московского обывателя, вкусы сельского клопа: » побольше да поширше». В силу этого и было задумано, в целях создания нового быта, перепланировать некоторые московские дома в центре, создав из них образцовые дома будущего, жильцы которых будут кушать за одним столом, нянчить детей в одной комнате, стирать в одном помещении и так далее. В качестве эксперимента решено было предложить создать такой общий дом-барак молодому архитектору, только что закончившему курсы ВХУТЕМАС (что расшифровывалось как «Высшие художественный тематические мастерские»). И архитектор с говорящей фамилией Дубовертов взялся за дело, засучив рукава.

Первым делом,он в экспериментальном доме, перепланировал под общую коммунальную кухню — бывшую столовую. Затем убрал, дабы изжить «старорежимные инстинкты», часть конструкций внутри, от чего квартира, некогда славившаяся изяществом по всей Волхонке, стала напоминать казарму. И наконец, жильцы, так сказать, первопроходцы нового быта вселились в это архитектурное диво.

Прошло два месяца, и образцово-коммунальный дом вспыхнул. Приехавшие пожарные, разогнав матюгами, мечущихся, вытаскивающих и выбрасывающих в окна барахло жильцов, врубили гидрант на полную мощность. Однако противный дом, в котором горели кухня и коридор, дымил, но потухать не собирался.

Приехавший в срочном порядке творец архитектурного чуда начал кидаться на пожарных с руганью, выкрикивая:

— Вы куда льете, топорники?! Вам что, за литраж платят?!

Черный от копоти, глава «огнеборцев», огрызнулся:

— Полегче, автор! Как бы не сгорел вместе с творением своим!!!

Когда все же через два часа, напоминающий жерло потухающего вулкана дом был потушен, спецкомиссия начала разбираться с причинами того, почему образцовый дом заполыхал через три месяца после постройки. Выяснилось, что архитектор, лелея радужную мечту согнать на одну кухню двадцать хозяек, не сообразил, что одной вентиляционной решетки будет мало, и в условиях, когда на 25 метрах  пятнадцать человек, будет в воздухе висеть тюремная атмосфера, то есть не загорится даже спичка, не то что примус.

Естественно, жильцы, как люди, желающие дышать, есть и сушить пеленки, начали сами прорубать вентиляционные решетки в стене. Прорубать там, где позволяет рост и дотянется рука. Что будет с территорией, на которой одновременно горят 5-7 примусов и гуляет ветер, тут же висит белье и стоит разное барахло? Совершенно верно — кухня вспыхнула. Мало этого, оказалось, что подселенные в коммуналку два деревенских родственника, из той категории, которая в народе именуется » Лутоня-дурачок», рубили дрова на лестничной клетке, а запасы поленьев стаскивали в коридор. Естественно, что занявшиеся дровишки огоньку добавили в и без того теплую атмосферу всеобщего бардака.

Когда отсмеялись, Вася Сидоров внезапно стал серьезным. В общем-то в этом удивительного не было ничего. Умение переходить от мажора к минору и наоборот выделяло его среди товарищей. Сейчас он оглянулся и сделал знак, призывая товарищей вместе с кружками сдвинуть поближе головы. Когда все придвинулись, он тихо произнес:

— Смешочки  смешочками, братцы, а вы знаете, мне один художник знакомый говорил, что теперь за писателями, художниками и вообще людьми культурными особый отдел ВЧК глядит. Да, вот так, ребятки. Слышали про такого писателя Булгакова?

Александров едва заметно поморщился. Дело в том, что с личностью Михаила Афанасиевича у него лично были связаны не самые лучшие воспоминания. Корректнейший Булгаков умел, ничуть не обижая, совершенно деловым тоном указать на слабость той или иной вещи или на ее литературную незрелость. Вот и неделю назад Никифор, очень гордившийся своей новой поэмой, посвященной пролетарскому быту, был весьма уязвлен тем, что его рукопись каким-то путем неведомым попала в руки Михаила Афанасьевича и была аккуратно исчеркана красным карандашом. Однако, при этом, не признавать талант автора «Театрального романа «, » Собачьего сердца» и «Зойкиной квартиры», ходивших по Москве в списках, было невозможно.

Ковшов беззаботно хмыкнул:

— Бросьте, ребятки! Мы своим делом занимаемся! Пусть ВЧК своим занимается! Эх, братцы, как жить-то хочется! Не заказать ли нам еще «пивчанского»?

Все головы, как по команде, повернулись в сторону Пенкина. Учитывая его честность и прижимистость, общую студенческую кассу поручали курировать именно ему. Александров молодецким жестом поправил на носу очки:

— Верно! Чего молчишь, дьяк-казначей? Гляди, ребята, мошной потрясти не хочет, куркуль мелкий. Давай его, братцы, за ноги поднимем и потрясем! Ковш, заходи слева! Гореносцев, справа! — Ковшов сделал угрожающее лицо. — Сейчас мы из него грош пролетарский выбьем!

Пенкин, до которого только сейчас дошло, что развеселившиеся товарищи могут уподобить его персонажу сказки Карло Коллоди, деревянному мальчишке, которого трясли вниз головой, жестом метнул на стол червонец и произнес с неистребимым акцентом ярославца:

— И ча? Так и пейте граждане-горожане, покудова пузо не треснет, пока ужо не ополыснется ваша глотка!

Эта фраза, в сочетании с широким жестом, вызвала новый приступ веселья, а через десять минут вся славная компания, нагруженная бутылками портера, прихватив с собой сверток с огромным копченым лещом, покинула пивную. Ни один из четверых не обратил внимания, что сидевший за столиком напротив молодой человек, прихлебывавший лимонад, время от времени бросает на них внимательный взгляд, изредка делая пометки на листочке бумаги.